Николай Шпыркович - Лепила[СИ]

Ну, сегодня, наверное, он еще потянет, но, в общем–то — похоже, не жилец. Я раздвинул отечные веки — из глубины глазных щелей куда–то далеко в пространство мертво глядели неподвижные зрачки. Неподвижные — потому что на узкий лучик света, пущенный мной из ларингоскопа, они не отреагировали радующим душу реаниматолога сужением, и, хотя еще не расплылись на всю радужку, что свидетельствовало бы о необратимой гибели мозга, но были они шире, чем вчера. Я взялся за руку, привычно поставил четыре пальца на лучевую артерию, частота пульса тоже уменьшилась, 54 в минуту, нарастает брадикардия, значит, нарастает и отек мозга. Очень жаль…

Когда читаешь, или слышишь по радио, что, дескать, в Штатах за год осуществляется 1500 пересадок сердца, как–то не задумываешься, где ж это буржуйские хирурги набрали такую уйму сердец? Причем сердец неизношенных, в общем — то здоровых и не поврежденных? Это начинаешь понимать, наблюдая такого вот коматозника. Это означает, что 1500 пациентов так и не вышло из комы, чаще всего вызванной тяжелой травмой. Констатировали смерть мозга — и разобрали на запчасти. Ну, а у нас, с нашим законодательством, ему не светит даже то, что его сердце переживет его самого, хотя по мне — это довольно–таки слабое утешение.

Осматривая попутно все остальное — мочеприемник с литром мочи (значит, почки пока все еще пашут), повязку на голове, слушая легкие, я опять вспомнил позапрошлое дежурство.

…Мы сидели на том самом пресловутом диване, владеть которым обязана каждая уважающая себя ординаторская. Этот диван должен быть обтянут коричневым дерматином, покрыт неярким покрывалом, а из–под подлокотников обязательно должны торчать небольшие клочочки ваты. Торчат они из дырки, прожженной сигаретой, а потом, любопытства ради, расковырянной шариковой ручкой. Он может раскладываться, но часто, по причине, старости, он сбит гвоздями, и способность эту утерял. Он… ну, короче, врачи знают этот диван, вобравший в свои щели и трещины многолетний постпятиминуточный треп о дурости начальства и послеобеденный треп ни о чем, и вечерний треп (уже очень даже о чем, с определенного момента) с медсестрой, которая даст форы в своем халатике всем «мискам» в их купальниках от Кардена, и ночной уже шепот с той же медсестрой, когда уже на «ты», и зовут не по имени отчеству, пусто глядя в пространство за спиной, а просто Дима, или Димочка, или Димуля…

О–о–о — много чего знает такой диван, но врачебную тайну — свято хранит, как и положено всякому достойному сотруднику медучреждения. В современных, пахнущих пластиком больницах (так и хочется сказать «кранкенхаузах»), такие диваны… все равно есть, они туда пробираются какими–то тайными путями, подобно разведчикам, в буржуазное сообщество кожаных кресел на колесиках и черных угловатых столов, как их не пытаются изгонять прилизанные мальчики — представители фирм по оснащению медучреждений мебелью.

Вот на таком диване мы и сидели с дежурным хирургом Игорем Петровичем Войтеховым, в просторечии — конечно же — Гошей, когда раздалось ненавистное бренчание телефона.

Много раз ронявшийся, с раздерганным проводом, он теперь вымещал злобу на нас — злобно зыркая своим циклопьим глазом — диском. Благо, что на экране старенького «Горизонта» опять плясала очередная корова в фартуке, рекламируя своё непревзойденное молоко. Судя по тому, что она вытворяла, коровье бешенство — это про нее. Я оторвался от мерцающего прямоугольника и поднял трубку.

— Дмитрий Олегович, тут «Скорая» аварию привезла. Хлоп. Все. «Скорая» привезла «аварию». Вместе с разбитой машиной и покорябанным столбом…. И сколько ни будешь долдонить, что: «…надо сообщать конкретные вещи — что случилось, когда случилось, с кем случилось, что мы имеем на настоящий момент» — все это остается не то, чтобы не услышанным — нас, кажется, вообще не слушают. «Глас вопиющего в пустыне» — вот, это про нас, и про наше говорение с трибун и вне оных. Ладно, оставим Библию в покое, пора вниз…

…Внизу было плохо. Настолько плохо, насколько может оценить лишь врач–реаниматолог. Дежурный врач, конечно, тоже понял, что «плохо», чего меня и позвал, однако, всю тяжесть, он конечно не прочувствовал. Мне же сразу бросились в глаза вывернутая под диким углом рука, меловая бледность больной и лужа крови на брезентовых носилках. При этом девица без умолку болтала, лет ей было 18–25, хотя кто их знает, сейчас можно и в 16 выглядеть на сорок, равно, как и наоборот. Уже то, что она на фоне видимой тяжелой травмы то порывалась встать, то требовала дать ей закурить, то истерически начинала звать какого–то Валеру, говорила о серьезном травматическом шоке, а точнее о той эректильной его стадии, живописанной еще незабвенным Пироговым. Однако это было еще не все. Живот у девушки был явно ненормальных размеров, если конечно она не прятала подушку под дешевым китайским сарафаном.

— Сколько недель? — влепил я, сразу попутно считая пульс.

— Тридцать девять.

Тридцать девять — это уже надо рожать.

— Что вообще случилось? — спросил я у фельдшерицы «Скорой», переминавшейся рядом с ноги на ногу, как будто и не надо было, хотя бы попытаться подколоть систему к больной.

— Они вчетвером ехали на мотоцикле, и влетели под «КамАЗ».

— Подождите, вчетвером?! Ну, даже если мотоцикл с коляской — двое на мотоцикле, один в коляске, где четвертому–то быть?

— Ну, она говорит, что не поместилась, и поэтому сидела на баке…

Сидела на баке. В 39 недель беременности, ночью на мотоцикле, управляемым, скорее всего пьяным водителем, да и сама, наверняка, пьяная. И мы еще задумываемся над тем, как жить следующему поколению. «Поколение» — это от слова «колено», и, по–моему, оно резко деформировано, я бы сказал — последняя стадия артроза.

Рядом с девушкой лежал, клокочуще хрипя, парень, лет 25. Лицо его обильно заливала кровь. Это–то не так и страшно, при травмах головы кровь всегда хлещет, и пугает окружающих, но вот ритм дыхания — нарастающий и потом постепенно ослабевающий клокот — свидетельствовал о сопутствующей травме черепа с ушибом головного мозга. Я посмотрел зрачки — левый был явно шире правого — скорее всего, гематома, зрачок, как всегда, отреагировал на скопление крови в соответствующем полушарии. Ощупывая лицо, я понял, что помимо всего прочего у него перелом челюсти в двух местах, потому что отломки с неприятным скрежетом поплыли под пальцами. «Комплекто», как говорят итальянцы.

— Трупов хоть нет? — поинтересовался я, попутно доставая из «тревожного» чемоданчика малый джентельменский набор — систему для инфузий, периферический катетер и флакон полиглюкина.

— Нет, не знаю…, мы их сразу сюда повезли, — путано отрапортовало та.

Дальше понеслась привычная работа — вену у девицы я нашел сразу, и хотя периферия — это не централка, но на первые минуты и это сойдет, а центральный катетер я ей и в операционной загоню. Открыв замок системы на всю катушку, я предоставил полиглюкину литься струйно. Ей бы сейчас кровцы, да плазмочки, но это тоже потом.

— Поднимайте в операционную. Гоша, наливай ее, ей сколько ни зальешь — мало не будет, — бросил я хирургу, переключившись на парня. Так, убрать кровь изо рта, вот гадство, как противно трутся отломки челюсти, и еще кровь — обычно теплота человеческого тела радует, а вот теплая кровь через перчатку лично у меня вызывает неприятные ощущения. Электроотсоса, конечно же, в приемном, как всегда нет — ладно, сойдет и салфеткой. Теперь — извини, приятель, некогда тебя особо обихаживать …Я ввел клинок ларингоскопа в рот, дальше, дальше, холера, как все плывет. О! — судорожно сжались и снова разомкнулись серые полоски голосовой щели — трубу, трубу мне, дава–а–ай, сейчас-с, только на вдохе, а то враз спазмируется, потом хоть ногой ее туда толкай, оп! Интубационная трубка с небольшим усилием проникла за связки, и сразу в ней забулькало, захрипело, парень резко выдохнул, потом еще и еще — прозрачный пластик «Рюша» покрылся изнутри каплями крови. Надо бы поскорее его отсанировать, но хоть дышит уже, и то хлеб, хоть и без масла.

На лифте мы поднялись на второй этаж. Страшно матюгаясь, Гоша уже накладывал электроды, чтобы снять электрокардиограмму, параллельно давая указания, какие анализы взять у больной, и куда вообще должен идти весь персонал отделения, вкупе с преподавателями того медучилища, которые их выпустили, поставив в аттестате «хор.» и «отл.».

Я тут с Гошей солидарен на все сто. Не в плане, конечно, места посыла, там не гигиенично, и полно микробов…, но вообще–то, большое количество их т а м, с лихвой компенсируется полной стерильностью мозгов нового выпуска медсестёр. Мной всё больше и больше овладевает, в последнее время, крамольная мысль — а не стоит ли нам набирать прямо с улицы крепеньких девчонок, как, говорят, паны когда–то, крестьянок на жатву набирали, да и учить их потихоньку прямо на месте? Эффект от учения, я уверен, будет гораздо большим, девки не потеряют год — полтора, может кто и девственность, а государство сэкономит энную сумму на содержание медучилища. Ну все равно ведь их там не учат! Смех и грех — приходит выпускница училища, да не куда–нибудь — в отделение реанимации, и уже на работе выясняется, что она не умеет пользоваться пилкой для открывания ампул и пипеткой. Сие есть не анекдот, а горькая правда. Из этого же выпуска, говорили, другая сестрица после указания наложить гипсовую повязку намотала сухой бинт человеку на руку, да так и отпустила, благо, что бедолагу успели вернуть с лестницы, а то позору было бы…. А если вдуматься за что? Не мы же их учим, вернее, не учим? Ещё вернее — мы то их как раз учим, других сестер нет, а работать надо. Та девчонка, что я пипеткой пользоваться учил, сейчас вон вены ширяет, глазам не моргнув, я могу газету на диване читать — она и без меня и астматический приступ снимет, и буйного угомонит. Но кто мне хоть копейку заплатил за преподавательскую деятельность, да и вообще, кто знает, что мы их тут учим, с нуля в с е м у? Учишь–то, ведь тоже как: у постели цедишь сквозь зубы, шепотком, чтобы больной не услышал или, не дай Бог, родственники. Бывает так — лежит себе дедушка, нафик никому не упал, а случись что — куда угодно дойдут, и потом ещё на всех перекрестках трубить будут, что его, горячо любимого, неграмотная сестра да врач–раздолбай в могилу свели, и плевать им на то, что у дедушки рак с метастазами во всё, окромя зубов, а сам он уже в гражданскую немолод был.